[Сергей11]

Последний костер

Стояли жаркие августовские дни. Медведь, самодовольный, лоснящийся от нагуленного за лето жира, вышел на лесную дорогу. Он давно уже не боялся урчания и душного запаха отработанных газов пролетающих мимо лесовозов, лишь чуть припадал к земле в придорожных грязных кустах. Но всякий раз, когда он прятался от грохочущей машины, ему казалось, что люди, сидящие там, видели его, они показывали в его сторону руками и даже сто-то кричали. Но от этого не становилось больно, только чуть страшно, и он плотнее вжимался в теплую землю.
А в последние дни несколько машин даже останавливались невдалеке и люди начинали громко кричать и кидать в его сторону камни. Приходилось быстро вскакивать и убегать вглубь леса. Потом долго выжидать, когда все успокоится, когда прогрохочут, пропылят по дороге несколько машин и, лишь уловив кажущееся затишье, набравшись храбрости, снова пробираться к заветному месту.
Ну как же туда не пробираться, как оставить, забыть эти придорожные, дурманные малинники. Это же так вкусно, так ароматно, правда, ягода чуть горчит от густой пыли, покрывающей все кусты, но это ничуть не отпугивало медведя и он изо дня в день наведывался на любимое лакомство.
Жиру на зиму он уже нагулял достаточно и теперь бродил по тайге лишь в поисках сластей, а малина была так сладка. Медведь даже на ночь не уходил далеко от дороги. Насосавшись малиновых кустов до приторности, он чуть углублялся в распаренную, разомлевшую тайгу, находил муравейник и долго топтался возле него, с любопытством рассматривая маленький заполошный народец. Потом, когда муравьи в панике собирались на вершине своего города и, приняв устрашающие позы, начинали пускать в воздух струйки едкой, вонючей жидкости, хлопал несколько раз лапой по этой шевелящейся кучке и с удовольствием облизывал ладошку длинным красным языком, восхищенно болтал башкой из стороны в сторону и снова лизал. Жгучая, приятно пощипывающая язык, кислота придавливала малинную приторность, осаживала тошноту и медведь умиротворенно, медленно брел в ближайший распадок к прохладному ключику. Войдя в воду, уперевшись в скользкие камни, он какое-то время прислушивался к мелодичным струнам ручейка, потом лизал его, нехотя, лениво шевеля чуть распухшим языком, и вновь прислушивался. Капля воды капала с черной губы зверя и, разбившись о гладь небольшой заводи, растаскивала зеркальное отражение медведя в разные стороны.
Наконец зверина выходил на берег и заваливался под ближайшую лиственницу. Выгибался дугой и, смачно чавкая, усердно вылизывал шерсть на груди, брюхе и раздувшихся от жира боках. Потом снова прислушивался к тайге, замерев и, наконец, широко откидывался, утыкал нос в траву и блаженно прикрывал глаза.
Здесь он мог вылеживаться всю ночь и даже половину завтрашнего дня, то просыпаясь и прислушиваясь к лесным звукам, то снова задремывая. Надоедливый гнус, облачком вьющийся над головой, даже радовал, так как указывал на приближение дождя, а дождь собьет горькую пыль с малины и напитает ягоды сладким янтарным соком.
Еще, будучи совсем маленьким медвежонком, рядом со своей огромной, почти белой мамкой, он полюбил эти сладкие лесные ягоды. Мамка была очень старая и оттого, наверное, вся спина и бока у нее были белые, почти белые, – это множество седых волосков создавали такой забавный цвет. А брюхо было темное, конечно, не такое темное, как шерсть молодого медвежонка, но все-таки не белое.
Старая медведица часто приводила его на разные ягодники, начиналось это с пресной и совсем невкусной черники, от которой становился синим язык. Потом поспевала на солнцепеках брусника, она были кислая и терпкая, а вот приспевающая голубица больше понравилась молодому медведю.
Именно на кустах голубицы он научился у матери как надо быстро собирать ягоды. Старуха садилась возле облепленного голубыми бусинами куста, загребала его лапами с двух сторон и целиком запихивала в огромную пасть. Потом шумно пыхтела, обсасывая сладкие ветки. Медвежонок пытался подражать матери, но у него так ловко не получалось, ветки были упругие и непослушные, а рот совсем маленький. В результате ягоды брызгали в разные стороны и торопливо прятались в траве. Сладости на язык попадало чуть-чуть. Медвежонок сердился и выламывал непослушный куст под корень, а спрятавшиеся в траве бусинки в сердцах втаптывал в землю всеми четырьмя ногами, высоко при этом подпрыгивая и по щенячьи ухая.
Но больше всего ему нравилась малина. Это была вкусная, сладкая ягода, что уходить от нее не хотелось. Когда обсасываешь ветки малины, то даже где-то в носу щекочет и делается хорошо.
Кормила его старая медведица и другими вкусностями, например, сладкими корешками, или жирными орехами. А несколько раз она приводила его на берег широкой реки и, зайдя на мелководье, замирала там с поднятой лапой. Потом вдруг сильно била этой лапой по воде и на берег с прозрачными брызгами вылетали мелкие рыбешки. Они заполошно трепыхались на камнях и было очень весело собирать их языком. Вкусная еда, только мало.


* * *


Раскрасневшиеся, веселые лица парней заполнили всё застольное пространство. Все уже изрядно захмелели и соревнование между двумя корешами взбадривало, заставляло повышать голос, радостно возбуждаться. Трудно было разобрать, кто за кого болеет, да это было и неважно, важно, что все болели, поддерживая друзей возгласами и жестами.
А друзья тягались на локотках. Багровые от напряжения лица, вздувшиеся вены на оголенных руках, бугристые мышцы. Напряжение возрастало, никто не собирался уступать, но и передавить, осилить противника мочи не хватало.
Одним из борющихся был Михаил, – здоровенный красивый парняга, – районный охотовед. Преданнейший любитель тайги и всего, что с ней связано. Страстный охотник, отличный рыбак и вообще, настоящий человек. Спокойный, вальяжный добряк в компании друзей, и непримиримый, жесткий страж законности на работе.
Вторым был молодой и не менее здоровый, крепкий телом и духом директор зверопромхоза.
Остальная компания состояла из таких же парней, чистых и открытых, все были охотниками, все любили рыбалку, все по щенячьи были преданы тайге и даже не мыслили себя без нее.
А гуляли по поводу. И повод этот был весьма значительный, – уже завтра все разъезжаются, разлетаются, расходятся в разные стороны, все идут на охоту на свои участки, начинается охотничий сезон.
– Да ладно, хватит вам пыжиться, - не выдерживает кто-то из парней, - мы и так знаем, что вы здоровые бугаи, давайте выпьем за ничью.
Все радостно загалдели и отринули от борющихся, загремели рюмками и бутылками.
– Может, правда, ничья? – не снижая напряжения, спросил Михаил.
– Я не против, - через губу выдавил товарищ.
– Тогда отпускаем?
– Отпускаем.
Друзья еще чуть понапрягались и стали помаленьку расслабляться. Наконец, раздвинули занемевшие руки и разгладили жилистые морщины на лицах.
– Ну ты, паря, здоров, не возрадуется тот медведь, что попадет тебе в лапы.
– Да и ты не больно исхудал, помню как «Буран» из подо льда выдернул.
– Там ситуация была критическая, ты бы тоже так смог.
Действительно, случай тот был уникальным и его долго потом обсуждали и не верили многие.
А дело было в прошлом году. Михаил тогда недалеко от поселка сохатку хлопнул и проделал к мясу дорогу на снегоходе, - на «Буране». Но снегу было много и, если с дороги той сдернет снегоход, он сразу ложится на бок, и потом черт бы его не поднимал, не выковыривал из того снега.
Вот Мишка и попросил товарища съездить с ним за мясом, подстраховать значит. Вдвоем все легче.
…– Ну, скоро вы там, давайте в кучу, налито уже.
– За что пьем?
Все подняли рюмки и пялились друг на друга в ожидании тоста.
– Давай за удачку!
– Нет, нет, пусть Мишка скажет, он уже завтра отваливает, пусть скажет!
Михаил не заставил себя уговаривать, он поднялся на ноги, демонстрируя свои внушительные размеры:
– Давайте выпьем за тайгу, за нашу жизнь там и, вообще, за нашу дружбу… Чтобы все вернулись с этого сезона здоровыми и богатыми!
– Ура! Ура!
Парни еще долго дурачились, травили анекдоты, подкалывали друг друга. Этот мальчишник перед охотой не был традицией, но впечатление у всех было хорошее, веселились вовсю.
… «Буран» легко перескочил по льду широкую ленту реки и углубился в распадок. Сзади брякали пустые нарты. В лесу снег был более рыхлым и на одном из поворотов снегоход, действительно, скинуло с дорожки и сразу положило. От перегазовки гусеница крутанулась в воздухе и все стихло. Мужики попытались прямо на месте поставить машину на укатанную тропу, – не тут-то было, лишь зарывались все глубже в снег. Пришлось откапываться, благо, широкую лопату Михаил прихватил, вырезали пологий подъем на тропу и лишь после этого продолжили движение.
Загрузили мясо в нарты, закрыли брезентом и хорошенько увязали. Перекурили, поглядывая на притихший лес, и двинулись в обратный путь. Михаил сидел за рулем, товарищ же пристроился в нартах, поверх мяса.
Мотор завывал натужно, явно чувствовалось напряжение, не то что с пустыми нартами. Снова стащило с тропы, на том же месте. Изрядно помаявшись, промочив потом рубахи, мужики все же вырулили из леса на реку. Тут уже рядом, – на противоположном берегу, за ельником, прорисовывались столбики дыма, – это деревня топит печи.
В воздухе чувствовалась ростепель, да и вообще, последние дни стояли теплыми, даже снег местами был влажный. Панцирь реки в такие зимние оттепели становился дырявым, - то там, то здесь наружу пробивался пар от воды, лед пропревал. Порой такая пропревшая полынья не открывалась до конца, а была замаскирована корочкой спекшегося снега. Опасны такие места.
Завидев впереди деревню, ребята невольно вздохнули с облегчением и чуть расслабились. А зря.
Руль в руках Михаила дернулся, – это лыжа снегохода, поймав плотный заструг снега, чуть сместилась в сторону. Весь обоз прыгнул следом за лыжей и почти сразу «Буран» провалился в образовавшуюся полынью.
Каша изо льда и снега покрыла снегоход и, забурлив, заклокотав, стала заползать под противоположный край полыньи, под лед. Мишка сидел на своем месте и лишь болезненно кривил губы, и упирался руками в глыбу, которая придавила ему ноги.
Течение быстро удернуло под лед снежную кашу и теперь было видно, как чистые струи зимней воды подмывают под снегоходом песок, гальку и двигают эту махину все дальше вперед, сильнее зажимая Мишку и втискивая его вместе с техникой в бездну. Еще какие-то мгновения, и трагедия неминуема.
Товарищ, в момент крушения слетевший с воза, подскочил и, выхватив сцепную чеку, моментально отбросил в сторону нарты, даже не почувствовав их тяжесть, потом обежал полынью и, ухватившись за куртку друга, попытался его тянуть. Бледность залила лицо Михаила.
– Нет, нет… Не получится…- выдавил он синими от напряжения и холода, от страха, губами.
Вода уже заливала его выше пояса, а в лед он упирался теперь не руками, а грудью, с каждым моментом сползая все ниже:
– Ты, вот что, слышь…Сыновья у меня… Слышь, страшно мне…слышь, помоги…через плечи уже стала перекатываться вода, она казалась тягучей. Мишка будто улыбался, так исказилось его лицо, - …страшно мне, страшно…
Напарник заполошно отскочив в сторону от полыньи и, приложив ладони рупором, заорал, разрывая голосовые связки:
– Помогите-е-е!!!
Но здесь же, поняв всю бесполезность своего крика, всю его безнадежность и безысходность положения, повалился на колени и обхватил голову:
– А-а-а-а!!!
Снова вскочил, кинулся к товарищу и на ходу стал срывать с себя куртку. Он, не останавливаясь, не раздумывая, влетел в полынью и, не чувствуя обжигающей воды, нащупав заднюю скобу «Бурана», ухватился за нее, а в следующее мгновение совершил невозможное. Серпом выгнув спину, вспучив шею до такой степени, что, казалось, вот сейчас брызнет из нее кровь, а веки плотно сжав, чтобы от напряжения не лопнули или не вывалились глаза, он неимоверным усилием выдернул из-подо льда снегоход.
Против течения, против всех правил, против невозможного, – выхватил.
Мишка, освободившись от ледяного плена, с трудом перевалился на кромку полыньи, следом вылез товарищ. Оба повалились на спину, на утоптанный снег, и закрыли глаза. Лишь пустое, серое зимнее небо было свидетелем этого происшествия.
– Миша, ты не рассказывай никому, как я о помощи орал…
– Тогда уж и ты не рассказывай, как я испугался, – смерти…
И, действительно, история эта будто бы и была, а вроде и не было ее. Но все-таки что-то просочилось в круг друзей, и товарища иногда пытали, – правда ли, что он «Буран» из-подо льда вытащил. Тот улыбался и добродушно, как любой здоровяк, отвечал:
– Брехня, байки все это…


* * *


Дождь, действительно, обрушился на благодарную тайгу. Сначала заморосил помаленьку, чуть накрапывая, радуясь легкой сырости, в воздух всплыли тучи комаров и мошки, потом разошелся, вымочил все деревья, колоды, и даже в самых укромных уголках трудно стало отыскать сухое место. С кедров, промокших до последней иголки, сыпались крупные капли и, шлепнувшись в ручей, выбивали брызги. А ели, обрадовавшись дождю, сначала поджали все веточки, чтобы пропустить воду к корням, и лишь потом, напившись досыта, вдоволь насытившись влагой, вновь распушились, растопоршились во все стороны и теперь уже наслаждались этой благодатью, улавливая ее каждой своей иголочкой, каждой, еще не проснувшейся, почкой.
Медведь вжимался в межкорневую развилку лиственницы и прикрывал лапой нос, иногда отмахивался от комаров, но наконец промок окончательно и лениво поднялся. Встряхнув шубой, от чего в воздух взвились тысячи капелек, медведь вдруг игриво прыгнул пару раз и рявкнул по направлению вершины ключа. В тот же момент замер и прислушался, – эха не получилось, да и сам звук, будто наткнувшись на что-то, тут же смолк, упал тяжелой шишкой в мягкий мох.
Отсутствие в тайге раскатистого звука указывает на долгую непогоду. Медведя это не огорчило. Большой разницы для него не было, – хоть в жаркую солнечную погоду, хоть в дождливую слякоть, чувствовал он себя превосходно.
Молодость, сила, уверенность в себе давали ему тонус жизни, давали радость, а старость… Да, он видел старых и больных сородичей и даже не так давно покусал одного такого в брачной игре-драке, но ведь совсем не обязательно, чтобы это случилось с ним, как это он, такой крепкий и сильный, вдруг может стать старым и больным? Да не может.
Медведь прошелся вдоль ключа, дошел до муравейника и, потоптавшись возле него, не увидел торопливых и озабоченных насекомых, дождь загнал их в город. Он широко зевнул и прислушался к дальнему, приглушенному дождем, урчанию лесовоза. Да, малинник давно уже умылся и ждет его, выставляет напоказ сладкие ягоды. Зверина, широко переваливаясь, уверенно зашагал к дороге. В вершине кедра затрещала, заскрежетала кедровка, оповещая всю округу о том, что здоровенный и лохматый хозяин вышел на тропу охоты.
Но она ошиблась, медведь и не думал охотиться, он прямиком направился в малинник и, не осторожничая, ввалился в мокрые кусты. Стал загр***** лапами наиболее рясные и, поймав их пастью, шумно чмокал, обсасывал ветки.
Чтобы передвинуться к следующему кусту, он даже не вставал, а просто переползал на заднице.
На угоре малина была лучше. Правда, здесь труднее было спрятаться от проходящих машин, которые, взбираясь по крутой дороге, значительно замедляли в этом месте свой ход, но медведя это не очень беспокоило. Он опять чуть припадал к земле, пропускал мимо урчащую громадину и, не дожидаясь, когда та скроется из вида, продолжал свое сладкое занятие.
Ягоды были сочные и прозрачные, а на каждой висела капелька дождя. Обсасывая ветки, хозяин тайги блаженно закрывал глаза, шумно втягивал в себя и воду, скопившуюся на листьях, это отодвигало момент насыщения, не создавало приторности.
Снова заурчал лесовоз, и медведь припал к земле. Но машина не проехала мимо, а остановилась как раз напротив. Он подумал, что люди опять будут смеяться, кричать и кидать в его сторону камни, и что придется убегать, но пока продолжал лежать, старательно вжимаясь в сырую землю, и лишь чуть шевелил языком, который уже распух от колючек и сладости.
Из машины вышли двое, один держал в руках какой-то продолговатый предмет, будто палку. У другого в руках ничего не было, он хватал за рукав первого, с палкой, и озабоченно что-то говорил ему, но тот отмахивался, сердился, и, наконец, он оставил его, ушел обратно и залез в машину.
Человек еще чуть подошел и наставил палку на медведя. Через секунду раздался страшный грохот, здесь же слившийся с ревом раненого медведя.
Огромный хозяин леса взвился на дыбы и тут же упал подкошено в придорожную канаву, начал крутиться и хватать себя зубами за бок. Едкий пороховой дым докатился до мечущегося зверя и на миг затмил его сознание. Но уже в следующее мгновение медведь очнулся и, резко развернувшись, в два прыжка скрылся в тайге.
Человек, трусливо озираясь, вернулся на то место, откуда он стрелял и, схватив с земли недавно брошенное ружье, бегом кинулся к машине. Заскочив в кабину, он резко включил скорость и уже через мгновение огромная машина скрылась из глаз, лишь замутившаяся вода в лужах напоминала о недавних событиях, да кедровка удивленно крутила длинноносой башкой, не понимая случившегося.
…Косолапый бежал все труднее, все чаще спотыкался, наталкивался на колоды и, наконец, захрипев, задохнувшись от боли, сунулся мордой в траву, безвольно раскинул лапы.
Трудно было определить, сколько он так пролежал, но, очнувшись, медведь различил на небе бледные звезды. Внутренности, кажется, разрывались от огня. Неумело брошенная пуля из ружья человека, располосовала кишки и застряла в позвоночнике.
Зверина снова стал изворачиваться и хватать себя за окровавленный бок зубами, рвать рану когтями, старался выхватить такое болючее жало, злился при этом, и даже приходил в ярость, – выворачивал с корнем молодые деревца, подчистую выкатывал поляну. Затем, будто впадал в забытьё, и замирал в какой-то неестественной позе, а может, просто обессиливал и лежал так, раскинувшись, распластавшись в изнеможении.
Уже взошло солнце, когда подранок снова очнулся от очередного приступа и, поднявшись на ослабевшие, даже подрагивающие лапы, побрел в сторону ключа. Там он залез в воду и долго лежал в холодных струях, пытаясь остудить жар, поднявшийся внутри, в кишках. Много пил воды, потом выбрался на берег и по привычке хотел вытряхнуть воду из шкуры, но первое же движение принесло ему такую боль, что он даже заревел во всю пасть и снова стал хватать себя зубами.
Измаявшись, искусав себя, выпластав приличную поляну, медведь вновь повалился как подкошенный и замер обреченно.
…Порой ему казалось, что приходит конец, задние ноги совсем отказывались подчиняться, а из раны в боку поднимался ужасный смердящий запах.
Глаза медведя подергивались пленкой, сознание оставляло его и он проваливался в бездну, в мягкую жаркую пустоту. Сколько времени он вылеживал так недвижно, никто не скажет, может и наблюдал за ним какой лесной обитатель, – бурундучок или соболишко, но они будут о том помалкивать, тем более, что наблюдали они за больным и немощным великаном без сожаления.
Потом он вновь приходил в себя, садился и, широко расставив передние лапы, осматривался кругом, пытался осмыслить окружающий его мир. Даже брёл куда-то, с трудом управляя задними, немеющими лапами. В гноящейся ране копошились черви. Болевые приступы повторялись часто.
Так потянулись безрадостные дни раненого хозяина этих мест.